Сова и хлеб - Ирина Нечаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рамзи рядом со мной тихо, но отчетливо застонал.
– К сожалению, нет, – покачал головой Бадж. – Если вы ее найдете, дайте мне знать, пожалуйста. Очень интересная вещь. Вряд ли она перевернет мою карьеру, конечно, но я не прощу себе, если не расскажу о ней людям!
– Непременно, мистер Бадж, – заверил я. Почти юношеская одержимость мистера Баджа в самом деле произвела на меня самое приятное впечатление.
– Простите за беспокойство, – вмешался Рамзи. – Мы вынуждены вас покинуть. Большое спасибо за помощь.
Он круто развернулся и направился к выходу, и мистер Трелони за ним. Мне пришлось последовать их примеру.
– Не простит он себе, как же, – проворчал Рамзи, как только мы оказались вне пределов слышимости. – Больше ни один человек в мире не узнает об этом ибисе, клянусь.
– А вы знаете, где его искать теперь? – поинтересовался Трелони.
– Мистер Трелони, – Рамзи остановился и заговорил внушительным тоном. – Я отношусь к вашей работе с большим уважением, но этот ибис – частное дело моего друга Картрайта. Ему – да и мне – не хотелось бы впутывать в него посторонних. Я бы попросил вас забыть о статуэтке, которая, как вам прекрасно известно, вам не принадлежит.
– Вы прекрасно понимаете, мистер Рамзи, что я не отступлюсь от этой вещи.
– Как вам будет угодно. Но вы понимаете, что в такой ситуации в дело может вступить полиция?
– Вы, кажется, мне угрожаете? – мягко поинтересовался Трелони.
– Почему бы и нет? В любом случае, мы не готовы пригласить вас к нам присоединиться. Повторяю, это частное дело. И если вы джентльмен, вы, конечно, откажетесь от попыток.
– Не откажусь. Позвольте откланяться. – Трелони коротко кивнул и удалился быстрым шагом.
– Прекрасно, – прокомментировал я. – Зачем ты поссорился с человеком, которого, по твоему собственному утверждению, уважаешь?
– Уважаю как ученого, – неопределенно отозвался Рамзи. – Но иметь дело с гробничным вором, честно говоря, не хочу.
– Рамзи, ты в своем уме? Гробничный вор – это тот, кто расхищает склепы на Кенсал-Грин. А тот, кто обследует могилы египетских царей, называется археологом.
– Тебе, конечно, виднее.
– Прекрати держать меня за идиота!
Я уже довольно давно чувствовал себя то ли школьником, которому по семейным обстоятельствам пришлось провести половину недели дома и, вернувшись, не понимать ни слова из тех, что говорят на уроках, то ли, что вернее, ребенком, для которого родители или любящие тетушки придумали игру – с тайнами, кладами, пиратскими кораблями и расследованием преступлений – но забыли объяснить какую-то очевидную для любого взрослого человека мелочь, очень важную для сюжета, и теперь таскают паренька по всему поместью, требуя, чтобы он радовался, и злясь от того, что он скучает и капризничает.
– Картрайт, – вздохнул Рамзи. – Я ни в коем случае не сомневаюсь в твоих умственных способностях. В конце концов, мы вместе учились, и я помню, как тебе давалась учеба. Просто ты ровным счетом ничего не понимаешь как в мире науки, так и в мире археологов, которых наука интересует в последнюю очередь. Зато они более чем серьезно относятся к тому, что в наш здравомыслящий век принято считать суевериями. И правильно делают.
– Ответь мне на несколько вопросов, иначе я больше с места не сдвинусь. Буду сидеть, читать романы и пить бренди до старости.
К этому моменту мы давно вышли из музея и весьма быстро шагали куда-то, хотя никакого конкретного плана у Рамзи вроде бы не было. Во всяком случае, мне он об этом не рассказал. Ну а у меня никаких планов не было тем более – я по-прежнему не понимал, почему взрослые солидные люди, небезызвестные в научных кругах, впадают в такую ажитацию.
– Да, конечно. – Согласился Рамзи не без радости. Возможно, ему самому надоел ничего не понимающий спутник, вроде безымянного биографа напыщенного французского аристократа Огюста Дюпена.
– Что мы ищем?
– Ты меня удивляешь, Картрайт. Мы ищем статуэтку ибиса, которую ты купил в Палестине. – Рамзи улыбался, и в уже тускнеющем зимнем свете эта улыбка, надменная посадка голова и черные глаза вдруг напомнили мне виденные в том же Иерусалиме иконы восточного письма. А может, не иконы, а иногда встречающихся в Палестине странных арабов с почти европейскими чертами лица – у них у всех на лбу еще татуирован маленький крест.
– Хорошо, меняю вопрос. Почему эта статуэтка так интересует всех мало-мальски сведущих египтологов, насколько я могу судить? Ее ищут уже тысячу лет? Так тысячу лет назад никакой египтологии еще не было. Она стоит миллион?
– Она стоит те самые пару фунтов, что ты за нее заплатил. Сколько, кстати?
– Четыре лиры. Это три с половиной, что ли, фунта.
– Дороговато, – заметил Рамзи, и улыбка его стала шире. – За простенькую египетскую статуэтку, у араба… фунта хватило бы.
– Хозяин почему-то отказывался ее продавать. Цену набивал.
– Правда? – удивился Рамзи. – Если он что-то знал, зачем он ее вообще продал?
По-моему, он искренне наслаждался моей беспомощностью и тянул время.
– Да расскажи ты уже, в чем дело!
– Ладно. Эта статуэтка – предмет… религиозного культа, имеющая величайшее значение для своих последователей.
– Ну да. Как я уже говорил, без тайного общества в этой истории никак нельзя обойтись. Не мог бы ты придумать более убедительный вариант?
Конечно, здравый смысл, а также опыт жизни на востоке давно научили меня, что присваивать какой-нибудь рубин Ситторака – очень, очень дурная затея. Что жрецы древних божеств, которых абсолютно не волнует, что на земле давно царит просвещенный девятнадцатый век, готовы защищать свои сокровища до последней капли чужой крови, а главное – вполне способны это сделать. И уж конечно, им невдомек, что использовать неведомые восточные яды, от которых несчастный чернеет и корчится в судорогах несколько суток, моля о смерти, или подсылать туземных убийц, умеющих плеваться отравленными стрелками в спину или быстро и бесшумно резать горло спящим – это не по-христиански и уж конечно не по-джентльменски. Видывал я несчастных, которые польстились на симпатичный камешек в каком-нибудь заброшенном храме в джунглях… или на туземную девушку, почему-то тоже оказавшуюся в этом богом забытом месте. Обычно потом им приходилось либо выблевывать собственные кишки, либо собирать их, вывалившиеся из рассеченного живота, с земли. Да думаю, вам и самим доводилось слыхать, например, о знаменитом Лунном камне.
Но одно дело храмовые сокровища или хотя бы фигурки уродливых африканских божков, из-за которых тоже рискуешь встречей со слишком фанатично настроенным пигмеем, и совсем другое – египетская статуэтка. Во-первых, египетская цивилизация давно и окончательно мертва, и о живых последователях звероголовых богов я никогда не слышал. Во-вторых, я ее не украл, не вынес из гробницы фараона, а честно приобрел на рынке, причем, судя по всему, до этого момента она пылилась в лавке пару десятилетий. В-третьих, таинственный и древний Египет всегда представлялся мне страной весьма разумной, и в ассасинов, пронесших знание сквозь века, не верилось. Правда, я – как и все цивилизованные люди – слышал про страшные проклятия, которыми защищали свои могилы египетские фараоны, и даже готов был допустить их истинность, но я, повторяю, не осквернял ничьих могил.
Так что в целом версия Рамзи казалась мне неубедительной. Правда, один погибший насильственной смертью в этом деле уже имелся, но разве обычные лондонские грабители никогда не убивают хозяев, внезапно оказавшихся дома в неудачный момент?
– Хорошо, попробую. Эта вещь имела величайшее значение тысячи лет назад, но некоторые люди об этом знают. И историки, и кое-какие радикально настроенные мистики и, пожалуй, даже церковные деятели. И, зная о том, как важна она была в прошлом, они вполне могут захотеть заполучить ее себе, раз уж она всплыла после стольких лет забвения. Не знаком ли ты, например, с трудами мадам Блаватской?
– К счастью, нет.
– Да, пожалуй, к счастью, – согласился Рамзи. – Но последователи – ее, и прочих сомнительных мудрецов, могут излишне серьезно отнестись к этому египетскому амулету. Ожидать же от фанатиков можно чего угодно. Такое материалистическое объяснение тебя больше устраивает, о сын рационального века?
– Устраивает. Но теперь я не понимаю, зачем в это дело ввязался ты? Не проще ли предоставить тайным обществам и суеверным историкам самим играть в свои игры? Тем более, в этих играх, как оказалось, убивают по-настоящему?
– А тебе самому разве не хочется вмешаться? – поразился Рамзи. – Вернуть своего ибиса, в конце концов?
Мне хотелось.
Рамзи слишком хорошо знал меня в юности, когда – ну, в хорошие периоды – я был готов бросить университет и все остальные дела и поехать куда угодно и зачем угодно. Когда я мог в пятницу выйти из дома поужинать и вернуться вечером вторника через две недели, когда мы с гребной сборной пили всю ночь, а наутро выигрывали соревнования (правда, не поручусь, что наши соперники не пили наравне с нами), когда я умел и работать сутками и легко откладывать все эти книги, семинары, лекции и прочие одобряемые обществом вещи, когда одна девичья улыбка могла воодушевить меня на неделю, а надутые губки – ввергнуть в пучину печали на ту же неделю. С тех пор я стал значительно рассудительнее, приучился думать о жизни в категориях денег, удачного брака и достойных занятий, а не любви, истины и прочих громких слов, стал значительно хуже переносить выпивку и даже начал бояться смерти.